«Гугл рулит» или «Пигмалион» наоборот

О том, что лидеры технологий влияют на нашу жизнь, так или иначе, известно давно. Но время от времени оказывается, что влияют они на нашу жизнь в аспектах совсем уж неожиданных. В данном посте речь пойдет о языке. Нет-нет, не о языке программирования, не о языке поисковых запросов, и даже не о сленге «падонкоф», а о самом что ни на есть естественном языке.

Ничто так хорошо не характеризует социальную среду человека, как язык. Может быть потому, что мне безумно нравится искрометный юмор Бернарда Шоу в его «Пигмалионе» (более известном в редакции мюзикла «Моя прекрасная Леди»), может быть просто потому, что мне повезло с преподавателями в школе — но мне всегда казалось, что нет силы, способной помешать существованию литературного языка. И коль уж столько усилий нужно было потратить простой цветочнице, чтобы войти в высший свет, то что могло бы заставить тех, кто уже владеет всеми богатствами языка, опошлить его, пренебрегая нормами или приличиями.

Первый неприятный «звонок» прозвенел, когда в алгоритме Т9, «угадывающем» слова при наборе текстов в моем телефоне, оказались зашитыми в словарь представители ненормативной лексики. В стандартной прошивке :-(. С другой стороны оно и понятно — если этими словами пользуются владельцы телефонов, то такой словарь — конкурентное преимущество.

Непосредственным же поводом для этого поста стали последнее время регулярно попадающиеся мне на глаза все те же «представители» в статьях, посвященных контекстной рекламе и поисковой оптимизации. А что делать? Если такая оптимизация заказывается, более того, если доля ненормативных глаголов среди всех «заказанных» велика (а глаголов заказывают вообще мало — вот отчего доля ненормативных велика), то специалистам надо же как-то это обсуждать! Как следствие, многие вынуждены именно об этих глаголах писать. Если профессор Хиггинс учил не использовать жаргон, то обсуждения реакции поисковых машин, тактик маркетинга и т.п. вопросов учат как раз обратному. Получается «профессор Хиггинс наоборот» :-(. Снижается порог неприятия, лексика, если и не перестает считаться ненормативной, то уж точно никого больше не шокирует. Еще немного — и граница размоется совсем. Даже не знаю — плакать или радостно принять как этап развития языка. Поскольку в кризис плакать не хочется, попробую относиться как «к этапу». И, воспользовавшись поводом, расскажу исторический анекдот, который ни за что не решился бы опубликовать в своем блоге, если бы не начитался сегодня в обсуждениях SEO той еще лексики у весьма мною уважаемых авторов.

Итак, история это старая, начала позапрошлого века. И начинать ее надо было бы конечно с графа Бобринского Алексея Алексеевича, тем более что памятник графу — первый в России памятник гражданскому лицу — был в Киеве, примерно в том месте, где сейчас стоит памятник Щорсу. Начинать надо бы с рассказа о том, как боролся Алексей Алексеевич с противниками строительства железных дорог, как проложил в саду своего дворца в Петербурге недлинный путь, по которому «бегала» платформа, чтобы показать всем, «как это работает»... но рассказ затеял я вовсе не о том, посему пропустим все перипетии аж до того момента, когда строить уже почти что решили, и по этому поводу Константин Владимирович Чевкин пригласил в Россию в 1834 году от имени Горного ведомства Франца Антона фон Герстнера, австрийского инженера, профессора Венского политехнического института (чешск. Frantis(ek) Antoni'n Gerstner, родился в 1796 в Праге, что для нас немаловажно).

Фон Герстнер, воодушевленный открывающимися перспективами, подает, императору Николаю I записку: «…Нет такой страны в мире, где железные дороги были бы более выгодны и даже необходимы, чем в России, так как они дают возможность сокращать большие расстояния путем увеличения скорости передвижения…». И император решает принять инженера для обсуждения перспектив строительства. Встреча состоялась в январе 1835 года, на ней кроме Государя и фон Герстнера присутствовал граф Карл Фёдорович (Карл Вильгельм) Толь (Толль), в то время главный управляющий путей сообщения, которому для исполнения Николай I записку и передал.

Тут заканчивается то, что известно доподлинно, и начинается то, что проверить куда труднее. Но то, что фон Герстнер был ярым сторонником увеличения максимально ширины колеи, в свою очередь позволяющей увеличить диаметр котла паровоза, известно точно. Также точно известно, что аргументировал он это, в частности, необъятными российскими просторами и отсутствием необходимости экономить землю, отводимую под пути, в то время, как экономить нужно топливо из-за больших расстояний, для чего повышать эффективность котла. Понятно, что это свое мнение он Николаю I и изложил, предлагая не повторять уже сложившийся к тому времени европейский стандарт ширины колеи — 1435 мм, а сделать российскую колею шире. И вот тут-то Государь, который, как и все топменеджеры, не любил непонятных ему перемен в делах, у других уже успешно сложившихся, выразил свое мнение в неожиданной для инженера форме: «На x.й шире?!». Не услышав ни возражений, ни объяснений, уточнять не стал, а просто отдал записку К.Ф. Толю на исполнение, дав понять, что аудиенция окончена.

То ли Франц Герстнер и вправду не понял, что сказал император, то ли притворился непонятливым, сразу решив, что истолковать «шире» можно как указание. Но только шокировал он Карла Федоровича своей просьбой объяснить высочайшее указание и вынудил его придумать приличное «определение» новой мере длины. Далее, ссылаясь на прямое указание Государя, фон Герстнер мог, конечно, никого не опасаясь делать колею шире. Первый же проект, построенный под его руководством — Царскосельская железная дорога — имел ширину колеи шесть футов — 1829 мм, что льстило безмерно анатомическим особенностям Государя-императора, но зато соответствовало представлениям инженера о правильной конструкции паровоза и вагонов. Да и кто бы осмелился возражать?

А зря так разошелся г-н фон Герстнер. Столь значительное отличие бросалось в глаза и вызвало публичное удивление высочайших особ. Оттого в следующем, настоящем, а не «придворном» проекте — Петербургско-Московской железной дороге — пришлось ширину колеи уменьшить. Однако воспоминание о прямом указании императора, подтвержденное в свое время управляющим путей сообщения, сыграло, наверное, свою роль, и колея все же осталась шире европейской, правда всего на 8,9 см — 1524 мм (а веком позже и вовсе «усохла», округлившись до 1520 мм).

Вот такой анекдот…